0
Перед вами рассказ о старом Петербурге, его домах и жителях, переживших революцию, Гражданскую войну, уплотнение, блокаду. Как это все было.
Дом Шрейберов, ул. Чайковского, 63 Главный фасад, выходящий на улицу Чайковского (до 1923 года — Сергиевская улица)
С момента постройки и до своей смерти в 1898 году в доме жил известный художник-передвижник Николай Александрович Ярошенко с семьей.
Они занимали «небольшую, очень уютную квартиру», а «единственную большую комнату занимала мастерская». Легендарными стали устраиваемые в их квартире «субботы», воспоминания о которых сохранились во многих очерках и переписках современников. «Вечер провел у Ярошенко среди споров, шуму и пения. Очень оживленны у него вечера и симпатичный тон», — писал жене художник Василий Поленов. И в другом письме: «Ужасно мне понравился вчерашний вечер у Ярошенко: живут бодро, весело и вместе интеллигентно».
Художник Михаил Нестеров вспоминал: «В ближайшую "субботу" я отправился на Сергиевскую, где проживал Ярошенко. <…> На них собирались люди разных положений, интересные и деловитые. Здесь нередко можно было встретить известных людей науки, искусства, литературы.
На этих собраниях не знали, что такое скука, винт, выпивка — эти неизбежные спутники духовного оскудения общества...»
Открытка «С.-Петербург. Китайское посольство [Сергиевская улица, 63]». Россия, С.-Петербург, 1890–1904. ГМЗ «Петергоф» (хранитель фонда «Открытки» — Н.А. Ярошук)
На той же лестнице, где была квартира Ярошенко, в конце XIX — начале XX века помещалось китайское посольство. Анна Ивановна Менделеева — супруга Дмитрия Ивановича Менделеева (который тоже был частым гостем у Ярошенко) — вспоминала: «Морозный зимний вечер. Еду на санках к Ярошенко на Сергиевскую. Останавливаю извозчика у дома, где помещалось китайское посольство. Ярошенко жил на той же лестнице — наверху, в четвертом этаже. На лестнице всегда особый острый запах. Спрашиваю как-то швейцара: "Чем у вас всегда пахнет?" — "Китайцы крокодила жарят", — мрачно отвечает он. Оказалось, это бобовое масло, необходимая принадлежность китайской кухни. Подымаюсь на самый верх. На площадках встречаются китаянки, грубо набеленные, нарумяненные, с затейливыми прическами, украшенными искусственными бумажными цветами, вроде тех, какими у нас украшают куличи».
Почему меня до сих пор не арестовали? Все приличные люди уже там!
А вот воспоминания Любови Петровны Мясниковой, внучки известного физика Николая Николаевича Давиденкова, который с семьей поселился в этом доме в 1921-х.
«...Довоенные репрессии чудом обошли нашу семью. Папа и дедушка были в ожидании, что их арестуют: у них были приготовлены кулечки с вещами, зубными щетками и т.п. Дедушка все бегал по Физтеху и повторял: "Почему меня до сих пор не арестовали? Все приличные люди уже там!"
{{slider|31661}}
Одно из ранних детских воспоминаний — звонок в квартиру в три часа ночи. Все тогда напряглись, ведь черные воронки как раз приезжали по ночам. Дедушка пошел открывать, и вскоре к нам с родителями всунулась его голова: "Ничего страшного, мы просто горим!"
Воспоминаний о довоенной жизни у меня очень мало, а блокаду я, как ни странно, вспоминаю без ужаса. В силу малости лет в голове были представления, что мир — это когда можно есть столярного клея столько, сколько хочется. Мы не помнили, что бывает и другая жизнь, без взрывов бомб, без сирены, без холода и голода, без "зажигалок". И в такой жизни мы умудрялись находить радости: "Ура! В шестьдесят первом снаряд взорвался! Бежим осколки собирать!" И мы, совсем малыши, сломя голову несемся во двор соседнего дома № 61, чтобы ухватить рваный, еще горячий кусок железа. Кто схватит самый большой и самый горячий, тот и выиграл.
В моей коллекции было 389 зенитных осколков. Но было среди них и нечто тикающее, вроде часового минного механизма: это очень пугало маму, и однажды ночью она выкрала ящик с моими "игрушками" и утопила его в Неве. Для меня это было горе.
Ничего страшного, мы просто горим!
В мае 1941 года наша предусмотрительная бабушка купила 20 кубометров дров, это нас спасло. Зимой вся лестница приходила к нам за кипятком: есть было нечего, но кипяток был всегда».
Доходный дом Гемилиан, 4-я линия Васильевского острова, 19 
Фасад, выходящий на 4-ю линию В. О. Изначально дом был трехэтажным и, по рассказам старожилов, был надстроен еще двумя этажами спустя сто лет после постройки, в 1936 году
В 1914 году в доме поселился служащий Петроградской конторы Государственного Банка Гинце Владимир Генрихович с семьей. Его потомки до сих пор живут в доме, в части бывшей домовладельческой квартиры. Татьяна Дмитриевна Берсенева — правнучка Владимира Генриховича — живет в доме с рождения, с 1969 года.
«…У Владимира Генриховича еще до революции был фотоаппарат Kodak, и у нас сохранилось несколько любительских фотографий тех лет. Одну из них я называю "Муж на службе": прабабушка с подругами курят, расположившись на большом кожаном диване в кабинете Владимира Генриховича. Это примерно 1915 год, так как курить Тамара Ивановна стала с началом Первой мировой».
В семейном архиве Татьяны хранится несколько дореволюционных экземпляров договора найма Владимиром Генриховичем Гинце квартиры №4. Слово «ванна» в договоре зачеркнуто неслучайно. Ванной комнаты здесь действительно на тот момент не было, а мыться семья ходила в общественные душевые на углу Большого пр. и 5-й линии.
Владимир Генрихович Гинце (слева), 1912 год. Тамара Ивановна Гинце с дочерью Татьяной в доме на 4-й линии. 1910-е годы. Фотографии из семейного архива Татьяны Берсеневой
Согласно договору, цена за проживание в 1915 году составляла 840 рублей в год; дополнительно оплачивались носка дров и услуги дворников: пять рублей в месяц. Примечательно, что к августу 1917-го цена квартиры поднялась на 7%, тогда как услуги дворников подорожали на целых 60%, до восьми рублей в месяц. Это неудивительно: Петроград между Февральской и Октябрьской революциями был не самым безопасным местом, и дворники, выполнявшие в том числе охранные функции, зарабатывали в те месяцы больше обычного. Последние «наемные деньги» управляющий домом получил за декабрь 1917 года: более поздних отметок на договоре нет, хотя действовал он до августа 1918-го.
Занятны описанные в договоре правила проживания. Среди прочего «белья в комнате или кухне не дозволять стирать, из окон ничего не бросать и не лить, лестницу, двор и чердак ничем не застанавливать, кур не держать, собаку дозволено, но с тем, чтобы она была выводима по черной лестнице под присмотром прислуги и чтобы из-за нее не происходили жалобы со стороны других жильцов». Собаку и вправду держали.
«В семье жил легендарный ирландский сеттер по кличке Осман, — рассказывает Татьяна. — Для охоты он не годился, его когда-то ранило дробью, и он боялся звуков выстрелов. Осман был крайне умен и пережил революцию. Примечательный эпизод: в 1918 году было голодно, а Владимир Генрихович регулярно выпускал гулять Османа одного по черной лестнице. Однажды он почти сразу вернулся с большой бараньей ногой в зубах. Где он ее стащил, неизвестно, но семья была счастлива и на какое-то время накормлена, а Осман получил самый лакомый кусочек.
На третий этаж завели в квартиру лошадь, потом долго не могли ее спустить, на крыше какого-то сарая всю ночь истошно визжала свинья, которую туда замыло
После Октябрьской революции парадные были заколочены, все ходили по черной лестнице, ворота были всегда закрыты. В 1918 году бабушка с прабабушкой уехали в Новгородскую область из соображений безопасности, а Владимир Генрихович жил в Петербурге и ходил на службу. В письмах он рассказывал, что на черном рынке можно найти практически все, но цены на дрова и продукты были фантастическими».
<...>
Семья была свидетелем наводнения 1924 года.
«С 1924 года в подвале была булочная, а знаю я это из рассказов бабушки: 23 сентября 1924 года моя одиннадцатилетняя бабушка вернулась из школы, они были дома с мамой, как вдруг увидели в окно прибывающую с двух сторон улицы воду: наш дом находится примерно посередине между двух рукавов Невы, и потоки воды сходились как раз напротив дома. Вода поднималась очень быстро. Вскоре пришел Владимир Генрихович, уже по пояс мокрый, а через некоторое время из подвала нашего дома поплыли буханки и крысы — таким был вид из окон на 4-ю линию.
Тамара Ивановна Гинце (в центре) с подругами курят в кабинете Владимира Генриховича Гинце, 1915 год. Фотографии из семейного архива Татьяны Берсеневой
Пришлось пустить переночевать какую-то пару, не сумевшую добраться до своего дома.
А у моего крестного, который жил тогда на Гаванской улице, воспоминания были покруче. Ему было 16 лет, и все это он воспринимал как приключение: на третий этаж завели в квартиру лошадь, потом долго не могли ее спустить, на крыше какого-то сарая всю ночь истошно визжала свинья, которую туда замыло, а с города, который был ближе к заливу, принесло целую кучу капусты: покрыта ею была вся оконечность Большого проспекта. Кстати, мой самый большой детский страх — это наводнение, я была под впечатлением от этих рассказов. А перестала бояться их, когда поняла, что моя голова возвышается над отметкой о наводнении 1824 года на углу Большого пр. и 1-й линии, где мы часто гуляли.
После революции начались уплотнения: комитет бедноты давал три месяца на то, чтобы найти тех, с кем семья хочет жить. Семья Владимира Генриховича съехалась с семьей его брата Алексея Генриховича. Во время НЭПа родственники уехали в Москву, и они опять жили одни. Казалось, наступила оттепель, но к концу 1920-х их опять уплотнили. Из четырех комнат у них осталось только две. Прабабушка сильно переживала из-за уплотнения. Одну из комнат заняла активная комсомолка в красной косынке. С ней у прабабушки было классовое противостояние.
{{slider|31663}}
После НЭПа Владимир Генрихович, будучи специалистом мирового уровня, работал бухгалтером в каком-то тресте. Во время репрессий 1930-х его несколько раз увозили на черном воронке, но ему удавалось вернуться. После этого он уже не смог найти работу. Но нам многого не рассказывали про те годы. Бабушка была буквально выдрессирована на молчание. Бытовые истории она рассказывала, а остальное — очень мало.
Владимир Генрихович умер во время блокады, в январе 1942-го, ему было 68. Однажды он просто перестал есть и через несколько дней умер. Похоронен на Смоленском кладбище в общей могиле.
<...>
В блокаду никто детей без присмотра не оставлял. Объединение людей для решения бытовых вопросов было жизненно важно. Сам дом во время войны не пострадал, за исключением нескольких выбитых окон. В бомбоубежище не ходили, руководствовались принципом "надо умирать дома". А вообще семья выжила благодаря тому, что было что продавать: прадедушка очень увлекался искусством и коллекционировал картины. Все ценное было продано именно в блокаду.
Вообще тема блокады в семье почти не поднималась — вспоминать об этом было тяжело. Я родилась в 1969 году и прабабушку уже не застала.
<...>
У нас была коммунальная квартира с нормальной атмосферой и порядком. Дети обычно сидели по комнатам. Иногда мамы договаривались, что дети пойдут друг к другу в гости, но ненадолго. На кухню дети выходили только, чтобы помочь по хозяйству, например вытереть посуду — я провела за этим много времени. Еще у меня была обязанность натирать паркет: пол мыли со стиральным порошком два раза в год, после этого натирали восковой мастикой, каждый день подметали и регулярно полировали щеткой».
Жилые дома Санкт-Петербурга хранят не меньше богатств, чем знакомые с детства дворцы и соборы. Северная столица богата самобытной архитектурой — от дореволюционного барокко до советского авангарда, а судьбы коренных петербуржцев отражают историю всей страны. Авторы книги «Истории домов Петербурга, рассказанные их жителями» Юлия Галкина, Максим Косьмин и Антон Акимов посетили самые интересные петербургские дома и пообщались с их коренными жителями. А опубликовало эту замечательную книгу издательство «Бомбора». И в ней еще немало историй!
© 2017-2020, «Туризм на минималках». Все права защищены.
При копировании материалов прямая открытая для поисковых систем ссылка на сайт обязательна. * 
* XML, HTML